... В общем, все эти бредовые существа - драконы, горгульи, василиски, женогрудые сфинксы, крылатые львы, церберы, минотавры, кентавры, химеры,- пришедшие к нам из мифологии (достойной звания античного сюрреализма), суть есть наши автопортреты, в том смысле, что в них выражается генетическая память вида об эволюции... Вероятно, и херувимы - этап эволюции вида. Или наоборот, ибо, устроив их перепись в этом городе, получим цифру, превышающую человеческое поголовье.
Однако из херувимов и чудовищ вторые требуют большего внимания. Хотя бы потому, что к ним вас причисляют чаще, чем к первым; хотя бы потому, что в нашем веке крылья обретаешь только в ВВС. Имея нечистую совесть, узнаешь себя в любой из этих мраморных, бронзовых, гипсовых небылиц - конечно, в драконе, а не в св. Георгии. При ремесле, заставляющем макать перо в чернильницу, узнаешь себя в обоих. В конце концов святого без чудовищ не бывает - не говоря уже о родстве чернил с осьминогами. Но даже не разводя эту идею ни чернилами, ни водой, ясно, что это город рыб...И увиденный рыбой... человек предстал бы чудовищем; может, и не осьминогом, но уж точно четвероногом...
... Светлое пятно здесь, конечно, множество львов: крылатые, с книгой, раскрытой на "Мир тебе, св. Марк Евангелист", или же с нормальной кошачьей внешностью. Крылатые, строго говоря, тоже относятся к категории чудовищ. Правда, из-за своего ремесла я всегда рассматривал их как более резвую и образованную разновидность Пегаса, который летать, конечно, может, но чье умение листать страницы более сомнительно. Во вяком случае, лапой листать страницы удобнее, чем копытом. В этом городе львы на каждом углу, и с годами я невольно включился в почитание этого тотема и даже поместил одного на обложку книги: то есть на то, что в моем роде занятий точнее всего соответствует фасаду. И все же они - чудовища, хотя бы потому, что рождены воображением города, даже в зените своей морской мощи не контролировавшего ни одной территории, где бы это животное водилось, пусть и в бескрылом состоянии... В общем, со львами дел христианский мир почти не имел, поскольку на его территории они не водились, обитая только в Африке, при этом в пустынях. Что, конечно, сближает их с отцами-пустынниками; а помимо этого, христиане сталкивались с этим зверем лишь в качестве его пищи в римских цирках, куда львов вывозили с африканских берегов для увеселений. Их экзотичность - лучше сказать: их небывалость - и развязала фантазию древних, позволив приписывать этим зверям различные потусторонние свойства, в том числе и общие с богами. Так что не совсем нелепо сажать льва на венецианские фасады в неправдоподобной роли стража вечного успокоения св. Марка; если не церковь, то саму Венецию можно счесть львицей, защищающей львенка. К тому же, в этом городе церковь и государство слились совершенно византийским образом... Поэтому неудивительно, что как настоящий светский лев, он здесь в центре внимания и держится поэтому вполне по-человечески. На каждом карнизе, почти над каждым входом видишь его морду с человеческим выражением, либо человеческую голову с чертами льва. Обе, в конечном счете, имеют право зваться чудовищами (пускай добродушными), ибо в природе никогда не существовали. И еще потому, что имеют численный перевес над всеми остальными высеченными или вылепленными образами, включая Мадонну и самого Спасителя. С другой стороны, зверя изваять легче, чем человека. Животному царству, в общем, не повезло в христианском искусстве, тем более - в доктрине. Так что местное стадо кошачьих может считать, что с его помощью животное царство берет реванш. Зимой они разгоняют наши сумерки...
... За эти годы, за долгие визиты и короткие наезды, я был здесь, по-моему, счастлив и несчастлив примерно в равной мере. Это не так важно уже потому, что... в конце концов, всегда остается этот город. И пока он есть, я не верю, что я или кто угодно мог поддаться гипнозу или ослеплению любовной трагедии. Помню один день... я должен был уезжать и уже позавтракал в какой-то маленькой траттории в самом дальнем углу Fondamenta Nuove жареной рыбой и полбутылкой вина. Заправившись, я направился к месту, где жил, чтобы забрать вещи и сесть на vaporetto... Оставив за спиной Fondamenta и San Michele, держась больничной стены, почти задевая ее левым плечом и щурясь на солнце, я вдруг понял: я кот. Кот, съевший рыбу. Обратись ко мне кто-нибудь в этот момент, я бы мяукнул. Я был абсолютно, животно счастлив. Разумеется, через 12 часов приземлившись в Нью-Йорке, я угодил в самую поганую ситуацию за всю свою жизнь - или так мне тогда показалось. Но кот еще не покинул меня; если бы ни он, я бы по сей день лез на стены в какой-нибудь дорогой психиатрической клинике.
Иосиф Бродский. "Набережная Неисцелимых" (Пушкинский Фонд. Сочинения Иосифа Бродского, том 7й, СПб, 2001, стр. 37,44; 39-40)
